Созвездие Человека

***
В полусне, как бурсак за латынью,
Словно выдохшийся паровик –

Порастратил свои золотые,
Проворонил своих вороных.
И стернею, настырной, росистой,
Без дороги бредет напрямик.
Потому что раскрыт и расхристан,
И к другому пути не привык.

***
Как жили – близко, налегке –
В слова не облеку.
Мелькало пламя в камельке,
Подобно мотыльку.
Не мелочась, как на духу,
Лучины наколов,
Варили жидкую уху
Из хековых голов.
Бывало, темень, день зачах –
Прошедший стороной…
Сидим, притихнув, при свечах.
Вернее – при одной…
И незнакомо-бирюзов
Изученный давно
Обоев выцветший узор –
Размытое пятно.
Он будто делался светлей.
Он словно возникал
На затуманенном стекле
Облупленных зеркал.
Дрожал балкон. Ржавел металл,
Ажурно-полосат.
И долго, долго облетал
Немой осенний сад.

***

Ну и что же, что пустошь, декабрь и опущены шторы,
И неброский лесок растопырен, стыдлив и броваст.
Нескончаемый день спохватился и, словно пришпорен,
Сухостой порошит и крошит неустойчивый наст.
И, как часто бывает, когда закачаются тени –
По сугробам и склонам багровым сорваться готов.
Не навстречу вечерним затеям, а следом за теми,
За которыми напрочь затеряны строчки следов.

Посреди осторожных, зажатых по случаю стужи,
Отутюженных и потому неподвижных широт –
Как за шиворот схваченный, снова застыл неуклюже.
И пристыженный, сник. И чего-то приниженно ждет.
А чего дожидаться? Декабрь одаряет не щедро.
Но еще остается утробно гудящая печь.
И огонь осязает ее благодатные недра,
Благодарно готовые ласку его уберечь.

***
Летом далеким, каким-то холодным и бледным,
Тем, за которым такая несносная осень,
Что и не вспомнить подобной… Так вот, этим летом
Домик стоял среди елок и, кажется, сосен.
Так, небольшая хибарка у самого леса.
Прямо у окон теснилась густая малина.
Двое там жили: бродяга-поэт и повеса –
Это один. А вторая – наяда. Ундина.
Нет, ну повеса – не то, чтоб уж вовсе повеса.
Так, горемыка: искания все да сомненья…
Стало быть, сняли хибарку у самого леса –
Елки, там, сосны и птиц предрассветное пенье.
В общем, история – ну, не бывает банальней:
Рай в шалаше, упоенье стихами и плотью…
Сладко желтели купавы, и в речке недальней
Плыл по течению утлый бесхитростный плотик.
Боже, какие сходили над речкой туманы!
Как нависали над ней эти самые ивы!
Как по ночам шелестели дожди неустанно –
Выдалось лето каким-то на редкость дождливым…
Ну, а потом наступила пора листопада,
Дом заколочен гвоздями… Конец пасторали.
Занавес, как говорится. Оваций не надо.
Собственно – все, ни итогов тебе, ни морали.
Он безо всякого толку все носится где-то:
Поиски все да сомненья, стихи да новеллы…
Встретил недавно ее, с высоченным брюнетом.
Муж, вероятно. Сама – ничего… Пополнела…

ПРИДОРОЖНАЯ ПОТАСКУШКА

Нетороплив, сосредоточен,
Вершил я шествие своё,
Когда на левой из обочин
Увидел издали её.
Когда, печальна, как Татьяна,
Она, поникнув головой,
На фоне пыльного бурьяна
Алкала пищи роковой.
Машины мимо проносились.
Я удалялся в меру сил.
Но, сквозь привычную брезгливость,
В душе – как дождик моросил.
Не жалость? Кажется не жалость.
Нет, что-то чище и светлей.
Но, как всегда, не удержалось
В оглохшей памяти моей.

АКТРИСА

Артистизма ей не хватало.
Грубовато и неуклюже
Вдруг отбросила одеяло.
Поднялась. И как будто лужу
Обогнув – отошла. Запнулась.
Заходила, сминая пальцы.
Незаметная днём сутулость
Стала в сумерках проявляться.
Между тем за окном светало.
Голова почти не болела.
Полосатое одеяло
Треугольным крылом белело.
Постояв у окна, стряхнула –
Словно с пальцев холодных воду –
Наваждение. Снизу дуло,
И от этого мимоходом
Промелькнуло пугливо: «Боже!
Хорошо, что никто не видит.
На кого я сейчас похожа…»
В полотняной ночной хламиде
Воротилась. Присела с краю
На кровать. И тихонько плачет,
«Я не знаю, – шепча, – не знаю…»
А о чём, и что это значит –
И самой не понятно.

***
Идиотское слово «сусло»
Ковырялось в мозгу полусонном.
Чем-то прелым и кислым несло
Изо всех закоулков вагона.
И вагон был нечист и скрипуч.
И луна сквозь немытые стёкла
Из-за чопорно сморщенных туч
Улыбалась блаженно и блёкло.
А попутчик лежал на спине
И глядел в потолок над собою,
Улыбаясь, подобно луне,
Убеждённой улыбкой изгоя.
Он, казалось, обрёл благодать
В неприютности этой дорожной.
Ни прибавить ему, ни отнять
У него ничего невозможно.

***
Он удалялся, музыкант,
Во тьму, в горизонталь –
В пространстве, с помощью зонта,
Прореху залатав.
Сочился дождь без суеты
Из множества прорех.
Другие двигались зонты –
Но порознь, как на грех.
Пора, которой не достать,
Где верность и мечта,
Была им вывернута вспять
При помощи смычка.
Теперь он брёл, не торопясь,
В горизонталь, во тьму.
И дождь, разбрызгивая грязь,
Рукоплескал ему.

***
Придумал себе оправданье, и вплавь
Добрался, и плёлся в пыли.
А рядом, колени в росе обваляв,
Колючие травы цвели.
Залёг на привал, оставляя в залог
Лиманы, где ветер лакал,
Где лозы. А золото солнца золой
Припудривали облака.
И долго и голодно выло вдали,
И ливни брели стороной.
Стемнело, и сумерки низко легли,
Ворочаясь вровень со мной.

***

Ночь. Собака лает.
Каравана нету.
Бредя Первомаем,
Старая газета
Вместо занавесок
Темень отделила.
Тороплив и весок,
Там гуляет ливень –
Тропикам бы впору.
Таковы пироги…
А на эту «штору»
Некто босоногий
Смотрит, с табурета
Свесясь кособоко.
Пялится в газету
Выцветшее око.

В социальном строе
Мы не виноваты.
Буря небо кроет
Мглою, а не матом.
Жизнь – как та погода,
Через пень-колоду.
Похороны, свадьбы…
Всю её послать бы…

Что ли принял лишку?
На краю постели
Трёпаная книжка.
– Шо там?
– Руставели…

***
Стоит у поручня на пристани,
От солнцепёка горяча.
Её густые, золотистые
Легко пружинят у плеча.
На ней кокетливое, с вырезом,
Полупрозрачное на вид.
Однако ветер заковыристый
Его развеять норовит.
И неподвижно, будто слушая
Неразличимые отсель
Не то унылую пастушью,
Не то морзянковую трель –
Покуда пиканье весёлое
Вдруг не споткнётся о тире –
Она закидывает голову,
Как будто цапля на заре.

***
А замуж и вправду, видать, невтерпеж.
Но – полночь, а Германа нету.
И тужишь в глуши, обменявши на грош
Поболе какую монету.
А боль не особенно – так, маета…
И думы особо не гложут…
Сотрёшь машинально морщинку у рта,
Ошибки в уме подытожив.
И то уж подумать – пожалуй, всегда
Из правила есть исключенья.

Коварных наречий жужжит череда.
А в зеркале – сумрак вечерний.

***
Спешила, шила клетчатые шали
И Шиллера держала в изголовье.
Но выцвели они и обветшали.
И резвости у времени – воловьи.
А разве, обволакивая тяжко,
Скрипенья затяжного не тянула
Случайная попутная упряжка
В засушливой долине Тилигула?
Но помнятся легко и легкокрыло,
Как лошади отпрянувшие мчали,
И реяли, подхвачены порывом,
Полотнища за смуглыми плечами.

ДРАМА

Закат. И она уходила.
И не было сил помешать ей.
Погашенным паникадилом
Качалось тяжёлое платье.
Туда она шла, дорогая –
И с каждой слезой всё дороже –
Где солнце, в ветвях догорая,
На смятый червонец похоже.
По коже морозом, ознобом –
И ей, а ему и подавно…
И были в отчаянье оба.
А он был ещё и подавлен.
Он был ей не менее дорог,
Но выглядел более гордым.
И снежными комьями с горок
Катились густые аккорды.
Оконные стёкла знобило.
Занозою ныла обида.
…А через полгода от силы
Обоими будет забыто.

ПЕРСОНАЛЬНЫЙ ПЕНСИОНЕР

Смотрит на мир величаво.
Пьёт, что велят доктора.
На ночь читает «Начала»
И «Камасутру» с утра.
Склеив посредством Евклида
То, что разлепит рассвет,
В зеркало заднего вида
Смотрит на множество лет.
Там – упоение блажью,
Жертвенно сломленный враг,
Власть. И бессмысленно важный
Перечень суетных благ.
Ну, а наутро – неистов,
Как бультерьер на бегу:
Тусклый прищур онаниста,
Складка у стиснутых губ.

***
Доктору Розенбергу

Уездный городок в июле.
Блаженство лета без конца.
Старик на вынесенном стуле
На тротуаре у крыльца.
В покрытом пятнами жилете
Из пожелтевшего пике,
И с равнодушием к газете
В своей трясущейся руке.
В широком вороте рубахи,
В манжетах жёстких рукавов
Старик подобен черепахе
С Галапагосских островов.
Мне восемь лет. Кусаю грушу.
И, обходя его, слегка…
Нет, не боюсь, но как-то трушу
Беспомощного старика.
Вина неведомо какая
По отношению к нему.
А почему – и сам не знаю.
И очень долго не пойму…

***
Л. Свиргуну

Захолустный вокзал. Ресторан. За окном моросит.
Хромоногий художник. Его незатейливый ужин.
«Понимаешь, старик, – говорит, – сколько б ни было сил,
Их всегда прибывает, когда хоть кому-нибудь нужен.
Ты вот сетуешь – холод… А много ли толку в тепле,
Если холод – вот тут, вот отсюда – ни цвета, ни слова?..
Ты работай! Ты можешь смеяться, но след на земле –
Это важно. А всё остальное – зола и полова».
Он жуёт вермишель. Его бросила стерва-жена.
Хромота с детства – привычна и неодолима.
На картинах его – невесёлая голубизна.
А в глазах у него – поволока осеннего дыма.
Хромоногий художник жуёт, поучая житью,
А потом поплетётся к жилью – комнатёнке убогой.

Он умрёт через месяц. Покинет халупу свою
И уже не вернётся. Его подберут на дороге.

***

На пределе возможного
По просекам горячим
Колымагой порожнею,
Запряженною клячей,
Докарабкались засветло.
Попросили приюта.
Приютила глазастая,
Улыбаясь чему-то.
Только что-то оскоминой
Все мешало ночлегу.
То ли даль заоконная,
То ли лунная нега,
То ли козни козявкины,
То ли что-то такое
Из покоев хозяйкиных
Не давало покоя…
И отправились затемно,
Взгромоздясь, как попало.
И звезда обязательно
И надменно мигала.
Балагурила за версту
Колымага пустая.
И стелилась ухабисто
Колея, остывая.

ПАРАМОН

И пространство, и время такое…
Да и просто – на стыке времён
Одолела его паранойя,
И прозвали его Парамон.
В офицерской кургузой фуражке,
Подпоясанный грязным кашне,
Он ходил неумело и тяжко,
Как бегут от погони во сне.
А когда уходил от погони –
Забывался удушливым сном
В позаброшенном ржавом вагоне
На таком же пути запасном.
Где бурьян продырявил железо,
Где разгуливал ветер сквозной,
А в оконца акация лезла
И делила приют с бузиной.
С удивлёнными вечно глазами,
Ковылял он с клюкой по дворам.
Подавали ему на базаре,
И дразнила его детвора.
Жил он долго. Однако при этом
Не бывал с бородой никогда.
То ли брил его кто-нибудь где-то,
То ли плохо росла борода…

***
А поутру в его утробе –
Пустой утробе ресторана –
Всё было вычищено, кроме
Двоих, задумчивых и странных.
Они сидели под мячами
Плафонов, матовых и томных,
И ничего не замечали.
И что-то пробовали вспомнить.
Как будто кончено земное,
И мир оставленный потушен,
Но повстречались за чертою
Давно расставшиеся души.
Их прежде связывало что-то.
Их прежде связывало столько…

И брал рассеянные ноты
Трубач-архангел возле стойки.

***
Она пылала вполнакала,
Когда неясного алкала.
Но вместо совести уколов
Её тиранила досада
На узколобие досуга.
Тогда как выпь или лысуха
Звала кого-то. И покоем
Несло от стынущего сада.
Покоем зябким и тревожным.
Но что-то в травах придорожных
Её влекло, хотя и – влажно,
А уплотнившиеся тени
Располагали к одеялу.
Но это дела не меняло,
И всё усиливалась тяжба
Промеж томящихся растений.
А в ней как будто раскололась
Не понимаемая склонность.
И подавляемая сладость
Не оставляла и томила.
И в свете лунного овала
Она окно не закрывала –
Где перед нею расстилалась
Теней размытых пантомима.

***
Днем она совсем не то, что ночью.
Бледно-незатейлива на вид.
Ночью – неотчётливо порочна,
Страсть её неясная томит.
Тёмная, откуда-то оттуда,
Вызревшая в тёмной глубине
Вычурная фрейдова причуда,
Прежде дрейфовавшая на дне.
В общем, по ночам она такая…
Мы среди обыденной возни
О такой обычно и мечтаем.
Встретить её – Боже сохрани…

НОЧНОЙ ГОСТЬ
Попросился ко мне на постой.
Но замешкался, как передумал.
И стоит небывалой верстой,
Отступив, отойдя в переулок.
Постепенно стемнело тогда.
При посредстве несметных наперсниц
Утвердилась по лужам звезда,
И воздвигнулся медленный месяц.
Ну, а этот молчал, нелюдим –
Ликом тёмен, собой непригляден…
Не стучался и не уходил.
И торчал, как дурак на параде.
Было что-то незлобное в нём,
И щемило с неясным укором.
И мерещилось долго в моём
Незакрытом проёме оконном.

***
Старый. А ведь все не перебесится,
Всё – будто по ветру занавеска.
Торбу несёт, или околесицу –
Впрочем, последнюю не без блеска…
Мнит себя кем-то. Немало делает,
Но не умеет добиться пользы.
Всё облетает свои владения,
Словно и впрямь не лишённый ползать.
Чем же владеет – никто не ведает.
Шут ли, поэт – что одно и то же –
Сколько ни вдумывайся, ответа нет.
Да и не надо его, похоже.

***
Смешная ты, хоть кажешься иною.
Внутри тебя и суетно, и тонко.
И то, как ты заносчива со мною –
Забавно, как заносчивость ребёнка.
Отличница, дитя многоэтажек,
Мои поползновения – не шалость.
Тебя – не опекать, а будоражить,
Чтоб правильность твоя поистрепалась.
И достигая, в случае удачи,
Не ласки, так хотя бы непокоя,
Утешен буду, ибо это значит,
Что встретились недаром мы с тобою.

У ПАРИКМАХЕРА
«Нефертити…»
Она удивлённо смутилась.
К комплиментам была непривычна отнюдь.
Принимала вниманье – как некую милость
И терялась, когда окликал кто-нибудь.
Он, конечно, в годах… Ну а что вы хотите!
Элегантен. Усталая складка на лбу.
Он помедлил и снова сказал:
«Нефертити»…
Да и кто разберёт её, эту судьбу!
На кого налетит, а к кому постепенно…
Ведь и ей, если вдуматься – тридцать восьмой.
«Нефертити!» – сказал он уже с нетерпеньем –
«Я прошу фас – не нато фертеть голофой!»

НА ЧУЖБИНЕ
К рассвету совсем ослаб,
Бессонницей изнурён.
Но встал, оседлал осла
И плавно поплёлся вон.
Осёл головой поник,
Но двигался всё быстрей.
Осипло нудил тростник.
Стелился в ногах пырей.
Светило рождалось вновь
И тут же бросало в жар.
И чувствовал он спиной,
Как жаворонок дрожал.
Покрякивали грачи,
Обсевшие карагач.
«Так резво узда бренчит –
Как будто несёмся вскачь…»
Он в думах совсем увяз.
Лишь вздрагивало едва,
Что дерево – тот же вяз,
Лишь мельче его листва.

***
И луг был плоским, и склон пологим,
И пёстрый полог трепало ветром.
А дым вальяжно стелился логом,
И листья влажные жались к веткам.
Желтели плавни. Закат купался.
Томила жалость, к кому – не ясно.
Паяц смеялся, сплетая пальцы.
Ему бы плакать, а он смеялся.
Ему в плаще бы клониться долу,
И чтобы площадь рукоплескала…
А он никчемную выбрал долю –
С её распадом, с её оскалом.
А под Кагулом или Калугой
Закат казался густым, медовым…
Пролог недолог. Пройдёмся лугом.
И станет ветер играть подолом.
Подумать только, едва начало –
А тут катарсис, а тут размолвки.
Финал же вовсе волной качало:
Размыты строки, листы размокли…

***
Над его лицом поработал надфиль,
Заострив лицо, особливо в профиль.
Но творец, послав утончённость на фиг,
Меж губой и лбом водрузил картофель.
А считая щедрость излишне царской –
Что по части носа оспорить трудно –
Наделил петушьим его гусарством.
И примерно тех же размеров – грудью.
То есть – торсом. Действуя столь поспешно,
Красноречье выдал подстать Дантону
И, что вовсе выглядело насмешкой,
Одарил роскошнейшим баритоном.
В унисон играя с его речами,
Полыхали стены квартир соседних.
Телефон пылал, провода курчавя,
От дыханья трепетных собеседниц.
А жена любила его безумно,
Берегла, прощала, и неотступно
Исступлённо грызла, вонзая зубы,
Из-за глупой дружбы со мной, беспутным.

***
Едко прогнусавил: «Ну как же, особая стать!
В чём она, впрочем, давно и надёжно забыто.
Ловкое свойство слагаемых перебегать
С места на место – и чтоб никому не в убыток!..»
Бойко витийствовал: «Вот и светило взошло!
Царственно шествует в сопровождении присных».
Это, должно, про луну – неподвижно повисло
В небе светило сие, безмятежно бело.
Сквозь отраженье купе, занавесок, лица,
Напоминая едва различимые тени,
Прочь уносились пугливо холмы, деревца,
Смутные – не разобрать – силуэты строений…
Дрыхнул попутчик. Другой полусонно басил:
«Тихого лона взыскую. Несуетной ниши.
Есть ли они на земле? Что касается выше –
Не докарабкаться. Нет ни желанья, ни сил».

ЕРМОЛАЙ
Он, сдвинув стоптанные ноги,
Напоминал чертополох.
Он был не то, чтобы убогий,
А так – застигнутый врасплох.
Перегибаясь неуклюже,
Возился, расстегнув штаны,
И нехотя мочился в лужу
На отражение луны.
Он озирался – воровато
И в то же время свысока.
Глаза пустые. Лоб Сократа.
На вид не больше сорока.

***
Снабженный пресловутой простотою,
Он жительствовал, сути не тая –
Ещё когда прилаживался стоя
Испить из потной чаши бытия.
Испил. Исколесил. Искуролесил.
Скуластый, как старательный капрал,
Вертляво рассыпался мелким бесом,
Босым копытом бисер попирал.
И по спирали, впрямь по диамату,
Достиг высот почёта, но порой,
Почёсываясь этак воровато –
Подвох какой-то чует над собой.
Да не угрозу – он не из пугливых.
И не вину – фасон его не тот!
А будто ноет застарелый вывих:
Не больно, а покоя не даёт…

ДИОГЕН
Не подвал, не амбар, но не комната, это уж точно.
Только он там живет – где овраг и подобье двора.
Он циничен и рван, и несет от него, как из бочки.
И таким же амбре провоняла его конура.
У него за душой ничего. И души не коснулись
Ни тоска, ни любовь. Что касается роста и глаз –
Он похож на военного, если б не эта сутулость
И не эта уж вовсе ни с чем не сравнимая грязь.
Он не то что угрюм, но циничен, как сказано выше.
У него приютилась четверка приблудных собак.
И компания эта какой-то дремотностью дышит
И дремучестью. И существует неведомо как.
Иногда на углу, где районная библиотека,
Он пытливо стоит, как языческое божество,
И бормочет: «Ищу человека. Ищу человека».
И темнеет фонарь под сощуренным глазом его.

ССОРА
– Ты ударил поэта! –
Размазав слезу по лицу,
Он набычился пьяно, губами жуя сигарету.
Я поэта не трогал. Я рыло намял подлецу.
Я его вообще придавил бы – не будь он поэтом.
Он кричал и кидался. Он был неврастеник и хам.
Он хрипел, он кривлялся в пижонстве дурного пошиба.
Ну откуда, откуда тут было являться стихам?
Да таким, от которых щемило и в горле першило!
Нас потом разнимали, ругая, смеясь и дразня.
Нас по разным углам разводили, брезгливо толкая.
Добирался домой предрассветным промозглым трамваем.
«Ну откуда; откуда!» – стучало в висках у меня…

КЛАВДИЯ
Кошку выгнавши взашей –
Дармоедка глупая –
Ловит Клавдия мышей,
Валенками тупая.
Скачет, веником маша,
Как Чапаев шашкою.
Ой ты, Клавдия-душа,
Доля твоя тяжкая…
Притеснив мыша к стене –
Что с ним делать, гадиной.
Загубить его вполне
Сил тебе не дадено:
Жмется, серенький, живой,
Вспуганный до дикости…
«А, зараза, пес с тобой!» –
Плюнешь, да и выпустишь.

ВЕСНА
Потрепанный, в своей шапчонке старой
Неровно ощущая под ногой
Политого капелью тротуара
Обманчивый тротиловый покой,
Шагал он неуверенно и шатко,
Прислушиваясь к ёканью внутри.
И мокрая свалявшаяся шапка
Лохмато отражала фонари.
И вдруг над этой улицею дикой,
Над городом, откуда-то извне –
Гортанные отрывистые клики
Гусей, неразличимых в вышине.
Он долго-долго всматривался в темень,
Пытаясь их увидеть над собой.
Почесывал лысеющее темя
И шапку мял дрожащею рукой.

Убедительная просьба не забывать, что присутствующая здесь посторонняя реклама – досадная неизбежность, и никакого отношения к существу страницы не имеет.