СЁСТРЫ

Нас три сестры было, я самая младшая. А старшая, Клава – самая красивая из нас. Теперь так не называют. Теперь такое имя может быть разве что у какой-нибудь полуанекдотической вокзальной буфетчицы. А тогда оно звучало очень даже элегантно. Тамара, средняя, даже завидовала сестре. Ну, и красоте её тоже. Хотя  не очень, самую малость, может быть – у неё у самой кавалеров было гораздо больше. Даже когда в нашем городишке появился железнодорожный инженер из Ленинграда —  молодой красавец, подтянутый, интеллигентный – и стал ухаживать за старшей сестрой, Тамара потомилась какое-то время, но вскоре отошла — девушка она была мягкая и добрая. И так же, как все, любовалась этой красивой влюблённой парой. Мы вообще дружными были и никогда не жалели друг дружке ничего дурного.

Клава с Сергеем  уже собирались пожениться, все мы радовались за сестру, но тут неожиданно появился Вацлав, поляк из присоединённой тогда Западной Украины. Вацлав был не так интересен, как Сергей, но чувствовалось в нём что-то эдакое…Во первых, конечно, порода – он происходил из не самого, может быть, аристократического, но вполне шляхетского рода, и это замечалось во всём: в осанке, взгляде, чертах лица… Но что то ещё было, что-то жёсткое, неуловимо властное, что влекло и покоряло женщин.

Не помню, где они с Клавой познакомились, как вообще его к нам занесло, но влюбилась она в него сразу и с какой-то болезненной безысходностью. С Сергеем были у неё долгие бурные объяснения. Она плакала, говорила, что виновата перед ним. Умоляла её простить, но ничего поделать с собой не могла – страсть к молодому  шляхтичу  была неодолима. Сергей страдал очень. О чём-то просил её. В чём-то убеждал. Но, кажется, и сам понимал, что всё напрасно. Так и расстались.

 Вацлав увёз Клаву к себе во Львов, она родила ему троих детей. А Сергей женился на Тамаре, детей у них родилось двое, тоже сыновья, и жили, вроде бы неплохо. Как жили Вацлав с Клавой  — не знаю, внешне всё тоже выглядело достаточно хорошо. Все мы в конце концов передружились, ездили друг к другу в гости… А Клаву потом постигло несчастье. У Вацлава оказался рак, и она  овдовела. Сыновья к тому времени выросли, жизнь у них складывалась очень по-разному. Клава и в зрелых годах оставалась такой же великолепно красивой, невзгоды её совсем не портили, а, наоборот, придавали её облику  этакую одухотворённую величавость.

Повзрослели и сыновья Сергея с Тамарой. Сама она сильно располнела, страдала одышкой. А Сергей, живя в нашем захолустье, сумел сохранить ленинградский лоск, лицо его приобрело какую-то бронзоватую мужественность, что в сочетании с роскошной сединой делало его в свои шестьдесят с лишним лет едва ли не ещё более привлекательным.

Тамара болела —  долго, мучительно. Когда она умерла, к горю ближних примешивался, всё-таки, некоторый оттенок облегчения —  отмучилась… Хоронили её, как в прежние времена: неторопливо, собралось много народу, и погода стояла спокойная, солнечная. И тут появилась старшая наша сестра.

Получив телеграмму, Клава сразу же прилетела, и из аэропорта – прямо на кладбище. Не знаю, насколько осведомлены были присутствовавшие об истории нашей семьи, но с появлением этой элегантной пожилой женщины в толпе пронёсся сдержанный гул, и вдруг наступила абсолютная тишина. Слышно было только шелестенье листьев, да пересвистывание кладбищенских щеглов. Даже могильщики застыли у полузарытой могилы. Клава в могилу и не взглянула. Подошла к Сергею, они взялись за руки и, ни слова не говоря, пошли прочь. Толпа ошарашенно расступалась перед ними.

Не появились они и на поминках. Приехав к Сергею, закрылись в квартире и больше недели не выходили из неё. А когда вышли, так же держась за руки, – прохожие на улице останавливались и долго провожали их взглядами. Какой-то невиданный свет исходил от этих внезапно помолодевших людей. Было в них что-то такое, от чего все сплетни и пересуды обрывались на полуслове, а говорившие – опускали и отводили друг от друга глаза.

Года четыре жили они вместе, так, кажется, и не разнимая рук.  После смерти Клавы Сергей помрачнел, замкнулся в себе, стал опускаться. С сыновьями общаться перестал. Подолгу не выходил из квартиры, не зажигал света по вечерам, и о смерти его узнали только тогда, когда соседи явственно почувствовали это сквозь запертую дверь.