ОЛОФЕРН

                                            Держал не дождь, нет. Какое там – квартал, хотя и без зонта, рысцой до метро… Другое что-то держало, необъяснимое и объясненья не ищущее – вроде того, что привело её сюда. Не спор же этот дурацкий в самом деле! И не спор он вовсе – так, завелась из-за этого скандала в очереди. И ругань затихла уже в ушах, и отливало от висков – вниз, к пояснице куда-то, где осадком собиралось в муторный комок стыда. И даже не стыда – неловкости, но неловкости всё же стыдноватой, тягостной… А он шёл рядом и не то успокаивал, не то упрекал:  – …Внутри, всё внутри у человека. И как бы вы ни были правы – её это убедить не может, не убедит никогда, потому что она просто на ссору запрограммирована. И не дай вы ей повода этого…– Да кем же запрограммирована-то?– Кто ж его знает. Оно ведь с каждым из нас происходит. Практически всегда. Воля, рассудок – это сами себе выдумали. Из высокомерия.– То есть вы полагаете, что все мы вроде роботов?– В этом ничего обидного нет. Как в том, что все мы – вроде машин для производства  себе подобных. Или, если угодно – для создания предметов материальной культуры. Или переработки пищи на фекалии – всякое утверждение отчасти справедливо. Просто ни одно из них сущности нашей  не исчерпывает – и запрограммированность  наша в том числе.– А как же разум, выбор, чувства наконец? И перед подъездом  его препирались, и поднимаясь по лестнице – даже не запомнилось, пошёл уже тогда дождь, или он пошёл значительно позже. А они всё говорили, всё возражали друг другу, и ходили по комнате из угла в угол, то присаживаясь поочерёдно, то вскакивая. – Дождь – произнесла она, когда дождь уже лил вовсю. С шуршащим плеском тёрся он в окно. Стекло запотело, то и дело сползала по нему вдруг возникшая капля, и след её, ломано-волнистый, удлинялся рывками, как лента счищаемой картофельной кожуры.– Кончилось лето – ответил он . – Казалось таким нескончаемым.–Лето всегда проходит быстро.– Это было долгим. Как в детстве бывает – длится, длится.– А у меня быстро прошло. А зима тянулась – Боже, до чего долго она тянулась, эта зима.Он ходил по комнате, а она всё стояла у окна и провожала глазами сползающие по стеклу капли. Окно напротив выглядело как отражение в мутном зеркале. Казалось, и там кто-то стоит, приткнувшись виском к ребру проёма оконного. Молчали.– Я вам даже чаю не предложил – произнёс он, и было неясно – сожаление это, ничего не значащая констатация или всё-таки  предложение.«И зачем я сюда притащилась?» – думала она вяло, без вопросительной интонации. И они снова молчали какое-то время, а он так и не предлагал чаю, и всё ходил по комнате, будто по инерции – разговор иссяк, сам собой прекратился, и что-то надо делать дальше, но что – неизвестно никому из них. Слегка отвернувшись от стекла, она оглядела шторы, собранные в округлые складки – попробовала разобрать рисунок на ткани, но не смогла – не то веточки, не то какие-то разводы с завитушками… Отвернулась ещё, водя взглядом по стене, по другой… Репродукция – Юдифь, выставившая кокетливо зеленоватую ногу в разрез юбки, или что там на ней надето. Он остановился, прислонился к косяку двери.«Прислонясь к дверному косяку» – мелькнуло в голове у неё и она машинально продолжила: «Я ловлю в … каком-то там… отголоске – что случится на моём веку».– Что случится на моём веку – повторила она вполголоса. – Надо идти.Он  молчал. Смотрел на неё и молчал.– Надо идти – сказала она чуть громче, но всё равно тихо.– Дождь – возразил он, не двинувшись. Она повернулась к нему – его взгляд блуждал где-то в стороне.            – Пора, я всего-то выскочила в магазин.   Я привыкла к нему. Раньше мы жили   здесь, недалеко. Напротив магазина. И теперь я иногда приезжаю сюда, просто я к нему привыкла.– А с утра такой ясный день был…– Мы разменялись. Меня этот район всегда как-то тяготил. Но этот магазин – он какой-то… Что-то в нём – не знаю. Может, всего лишь привычка.– Такие дожди – они непредсказуемы.– Какие – такие?– Они если начинаются внезапно, могут так же внезапно и окончиться, а могут тянуться сколь угодно долго.– Мы прожили здесь лет десять. Даже чуть больше. Но в этом «чуть» есть что-то дискомфортное. Хочется округлить.Он подошёл и провёл рукой по её волосам.– Нет, ну что это… –  она едва отстранилась, и он сразу отнял руку.– Пора идти – сказала она, не двигаясь.Он смотрел прямо на неё, смотрел в упор, уткнувшись в неё взглядом, а она глядела мимо, в сторону, не то на уныло-кокетливую Юдифь, не то сквозь неё. Частое шмяканье капель иногда пропадало, как пропадает из слуха тиканье часов, пока о нём не вспомнишь. Казалось – вот-вот начнёт смеркаться, но сумерки медлили, хотя, может быть, до них было ещё далеко, это дождь сбивал с толку, низкие тучи, пасмурность, хлюпающая вязкая тишина.Он снова погладил её волосы, провёл рукой по затылку, плечу.– Нет – возразила она – нет. Не надо. Мне пора. Она посмотрела ему в глаза, молча, молчал и он, не отнимая руки,         потом другой взял её за плечо, повернул к себе и поцеловал. Она не противилась, но и не отвечала, а он прижал её к себе и держал левой рукой, опуская правую по спине, а ниже —  стиснул, решительно, хотя и не сильно.– Нет, пора уходить – отвернулась она к запотевшему окну и подняла руки к груди. – Совсем я тут заболталась. Засиделась…Он ослабил объятье, но не выпускал её и продолжал водить руками по её спине, волосам, плечам.– Да нет же, не надо этого – она вывернулась и отошла на два шага. Он остался на месте, склонил голову и обратил взгляд в сторону окна, раздувая ноздри. Дождь лил ровно, мягко, можно сказать – неподвижно: виделось только лёгкое подрагивание сплошного фона, даже, может быть, и не виделось, а угадывалось, и то лишь из-за мокрого шелеста, который должен же чем-то производиться. Она взялась руками за подоконник и лбом коснулась прохладного стекла. Надо было повернуться и направиться к двери. Спуститься по лестнице. Этот дождь не кончится никогда. Приоткрыть дверь подъезда, глубоко вдохнуть и, быстро-быстро семеня на этих дурацких каблуках, кинуться к метро. Войдя, стряхнуть с себя капли – с волос, с лица, плеч. Она всё равно останется мокрой, но это стряхивающее движение зачем-то необходимо. Немного отдышаться, самую малость, и только после этого  полезть в сумочку за жетоном. Они не в кошельке, они рассыпаны просто так, вперемешку с помадой, платком, расчёской, пустым баллончиком из-под дезодоранта, который почему-то никак не выбросить… Перебирать весь этот хлам, не глядя в сумочку, нет, наощупь, а глаза блуждают, блуждают по потолку, по стенам, руки гладят его спину, сами собой, ей не хочется этого, давно пора уходить, должно уже стемнеть в этом окне, запотевшем, изъеденном  извилистыми следами капель, а он водит губами по её шее, слегка покусывает – думает, ей это приятно, и рука его под юбкой гладит её ногу, выше – ниже, выше – ниже, не поднимаясь над чулком. Пора уходить, давно пора, отчего это так долго не наступают сумерки… На диване так неудобно, они лежат ни вдоль, ни поперёк, наискосок как-то, — ноги на полу. Она отстранила его, села. Он откинулся на спинку, дышит тяжело, к лицу ладони прижал. Она встала, подошла к подоконнику, присела на него. Взять сумочку, вот, на стуле. Там жетоны. Что за нелепая привычка бросать их прямо так, ройся потом, ищи… Он подошёл, взял её на руки понёс к дивану. Она держалась, обхватив его шею и не отпустила рук, когда он, положив её, потянулся лицом к её ногам и, задрав юбку, стал целовать их – сквозь чулки, выше, прижался щекой, будто в нерешительности. Поводил, потёрся лицом, глубоко вдыхая. Она всё держала руки  на его шее, слегка вороша волосы на затылке, смотрела то в потолок, то на свои расставленные ноги – одну приподнятую, согнутую в колене, другую спущенную на пол. Когда он двинулся, она поднялась, перенесла согнутую ногу через него и встала. Одёрнула юбку, отряхнулась. Пошла, было, но остановилась и посмотрела вокруг, ища зеркало. Вышла в прихожую, зажгла свет. Волосы растрёпаны самую малость, вроде и не было ничего. А ничего и не было. Ничего не было. Дождь. Зарядивший ни с того ни с сего и всё никак не кончающийся. Глупо выходить без зонтика. Не такая уж обуза, а как бы выручил… Она поправила волосы, снова отряхнулась и оглядела себя слева, справа… Надо идти. Ничего не было, ничего и не могло быть. Взять сумочку, она там, на стуле. Вошла, окинула взглядом комнату – уютная комната чистоплотного холостяка. Не без вкуса, если б не эта зеленоватая репродукция. Он подошёл, положил ей руки на плечи. «Надо идти» — думала она, опускаясь. «Надо же когда-нибудь уйти из этого дома. Это ведь так просто»… Молния пошла не сразу, рывками. «Как будто капля по стеклу». Он молчал, держа её голову, но дышал часто и шумно…Слышно было только его шумное дыхание и неугомонный шелест дождя.Откинувшись, она села на пол, словно не удержалась на корточках, но вместо того,. чтобы подняться – легла на спину, закрыв лицо руками. «Когда же, наконец, стемнеет, ведь должен же кончиться этот день. Дождь может быть бесконечным, но день всегда кончается» – думала она.  – С временем  что-то происходит – произнесла тихо. – И с погодой, и с временем…Она несильно сжимала ногами его голову и продолжала уже про себя, но шевеля беззвучно губами: «В конце концов, ничем этот магазин не лучше других. Мало ли – привычка. Привыкла, отвыкла – мало ли… И ничего мы не запрограммированы. Сами всё решаем. Или кто-то за нас решает, если не можем противиться. Или не хотим».Сюда, в прихожую, звуки дождя доходили глуше, может они и вовсе не доходили, а привыкшее ухо воспроизводило их, зная, что они всё равно есть и никуда не денутся, слышишь их в этот момент или не слышишь. Когда она вскрикнула, едва своим криком не захлебнувшись, ноги на мгновенье сжались сильнее, но тут же раскинулись в стороны, стукнув пятками об пол. Мыслей в голове не было, ходила холодная дрожь вдоль позвоночника и синие огоньки вспыхивали в затылке. Засыпая, она протянула руку к его голове, лежащей на её животе, и поворошила волосы. Ей снилось окно напротив, сквозь косое дрожание сливающихся дождевых струй, визгливые рулады толстой скандалистки из очереди и неуловимый рисунок на ткани штор. Снилось, будто стоит она у окна, а на подоконнике лежит, свисая, чужой лифчик, странный не тем, что он в холостяцкой квартире, а тем, что он сильно заношен и давно не стиран: женщины если до такой степени и занашивают бельё, то во всяком случае не надевают его, идя к мужчине. Все эти видения и мысли плыли у неё в голове, но мысли не выражались словами, а произнеслась только одна фраза, словно услышанная: «А чаю так и не предложил». Сквозь сон она ощущала, как тяжела его голова и как твёрд и холоден пол, на котором они спали.